Хранители
Сон ему снился опять, да все тот же: волнистые холмы, поросшие долгой травой, а на ближнем холме дом бревенчатый.
Проснулся Иван Степанович в холодном поту.
Пёсий сон, плохой. Он черпнул сухой земли и растер щепотку между пальцами: верный способ прогнать дурные видения.
Вот откуда у него такое в голове, а? Что это вообще значит - «трава долгая»? Трава известно какая: черная да жесткая. На траву босой ногой не ступай - уколешься, а уж ежели ступил, так прикладывай мокрые камешки, пока краснота не спадет.
Иван Степанович скорее потянул к себе мешок. Внутри завозилось теплое, мягкое. Он бережно вынул сонного котика и принялся гладить: сперва торопливо, потом медленнее, а там уж как положено - от междуушья до крестца, движением плавным и сильным, будто шкурку стягиваешь.
Котик распластался у него на коленях, усы расфуфырил, запел.
Через некоторое время полегчало.
Иван бережно вернул кота в мешок и поднялся.
Доковылял до тракта, обходя стороной редкие кусты и держась подальше от лишайников, плешью расползавшихся по валунам. Прошлой зимой сынок кузнеца сковырнул такой лишай, а под ним вскрылся багрово-синий глаз: смотрит, и изнутри него звук идет, будто дребезжание. Как глянул этот глаз на парня, тот ума-то и лишился. Прибежал домой, руками машет, об стены бьется и кричит, что у него в голове дребезжит. Так и помер к вечеру.
Мужики по следам дошли до того валуна, а на его месте только лужа зловонная, багровая, с синей переливчатой пленкой поверху.
А не лезь куда не надо, не трогай чего не знаешь.
И, конечно, котика с собой бери. Парень-то, видать, совсем глупый был - ушел далеко от дома без котика. Глядишь, погладил бы его и сообразил руки не совать куда попало.
По обеим сторонам тракта покачивался туман, густой и вязкий, будто каша. Цвета он был неприятно-желтого, и плавали в нем волокна, похожие на жгутики от переваренного яйца. На самом-то тракте, понятное дело, никакого тумана не было, но хорошей дороги оставалось не больше десятка верст. Дальше начнутся тропы.
Надо дожидаться рассвета.
Иван вернулся к стоянке, сунул руку в мешок, провел ладонью вслепую по пушистому и прислушался к себе. В душе что-то отозвалось одобрительно.
Все верно, значит. Пока сидим тут.
Не зря еще древние учили: семь раз отмерь, один раз погладь кота. Что-то понимали, получается, хоть и не смогли свой мир сохранить.
Может, мало гладили, подумал Иван Степанович. Или без должного почтения.
Хотя вот Венедикт твердит, что все это ерунда. Мол, не было у древних до Обвала никакой веры. Точнее, вера-то имелась, только не одна, а разные.
Хронист был до того ветхий старикашка, что все темечко у него плесень разъела, а в бороде жуки обжились да мелкие пташки. Однако ж духу боевитого, злобного и вредного. Должно быть, потому и за жизнь держался - из вредности. Слишком много народу вокруг ждало, когда ж Венедикт, наконец, уйдет за мышами под землю. Богохульников никто не любит.
Не было никакого великого Котэ, твердил Венедикт, перепив отвара дербень-гриба. И вообще все начиналось как шутка. Шутка, собачьи вы подхвостья!
Ты хоть слышал, что такое всемирная сеть, орал Венедикт Ивану Степановичу, бешено брызгая слюной и суча обрубками ног.
Ты хоть представляешь, каково это, когда все летит в тартарары?!
Иван торопливо придвигал к нему кружку, и старикашка, перекосившись от омерзения, одним махом вливал в себя вонючий бурый отвар.
Ведь за любую херню люди цеплялись, уже спокойнее говорил он, в такт словам постукивая днищем кружки по столу. Когда все рушится, внутри себя опору не найдешь. А снаружи одна опора за другой давала крен.
Религия, брезгливо выплевывал Венедикт.
Мораль, кривился Венедикт.
Нравственность, повышал голос Венедикт. Хер ли с них толку. Когда пыль после Обвала рассеялась, ничего этого не осталось.
Но человечишко такая жалкая тварь, что не может без костыля. А кто кроме людей остался в этом вашем дивном новом мире, а? За что неизменное можно было уцепиться, чтобы устоять?
Иван Степанович молчал. Зачем отвечать, когда и так все ясно.
Хрен знает, что это за аномалия такая с котиками, бормотал Венедикт, стекленея взглядом.
Почему именно они, не собаки, не мыши, не тараканы. Ученые бы разобрались, если б из вас, придурков, могли вырасти ученые. Никого ж нет, один я среди мудил сижу, все не сдохну...
Он замолкал, и лицо у него становилось такое, что Иван Степанович отодвигался от греха подальше.
Весь мир насилья мы разрушим до основанья, шептал Венедикт, раскачиваясь и безумным взором вперившись в стол. А затем! А затем в нем останутся только вырожденцы вроде вас - и коты. И какой же вывод сделает из этого мое одуревшее от потрясений человечество, всего треть века как выползшее из квази-неолита?
Дальше Иван Степанович уже совсем ничего не понимал. Он и из этих-то речей с трудом выцеживал капли смысла. Только улавливал, что Венедикт ставит под сомнение божественность Котэ и его дар людям.
Расскажи он об этом Совету, древнего хрыча спалили бы вместе с землянкой, даром что единственный хронист на все окрестности. На него и так недобро косились в монастыре, когда очередной котик переселялся. Один раз даже совещались, выдавать ли нового, но тут Иван Степанович встал на защиту: раскричался так, что самому потом было удивительно. Как это так - котика не выдать? На что же это вы хотите живого человека обречь? Как же так можно? Люди мы или крабья чешуя? Монахи поморщились, но котика принесли.
Венедикт потом назвал Ивана непонятно, но красиво: идиот ты мой лучистый. Иван Степанович запомнил и время от времени, когда тоскливо становилось, про себя мечтательно повторял.
Когда начало светлеть, он собрал нехитрый скарб и медленно двинулся вдоль дороги, присматриваясь, но до поры до времени не выбираясь на тракт. Осторожничал. Туман таял, и понемногу открывалась привычная мертвенно-серая каменистая равнина. По левую руку ее окаймляли ржавые лохмотья леса. По правую высились скалы, отсюда казавшиеся плоскими, как упавшее с неба лезвие ножа. Иван Степанович помнил, что за ними никакой равнины уже не будет. Так ему говорили.
Выбрав замшелый валун без всяких проплешин, он вскарабкался на него и обозрел окрестности. Дорога дальше забирала круто вправо и обрывалась, немного не доходя до черной расщелины - входа в ущелье.
Все верно. Так и на карте помечено.
Поколебавшись, Иван Степанович выбрался на дорогу и пошел, изредка озираясь. Пёс его знает, кто здесь может встретиться. Ежели повезет - такие же паломники, как он сам, а не повезет, так обиралы.
Но до сих пор местность выглядела безлюдной и вполне безопасной. Даже и непонятно, что на Венедикта тогда нашло.
Узнав, кого выбрал Совет для похода к святой горе, хронист впал в безумство. У Ивана Степановича до сих пор перед глазами стояло перекошенное его лицо, белое, как перо спорынь-птицы.
«Не сметь! Запрещаю! Прокляну-у-у-у-у!»
Иван Степанович только руками разводил виновато и пятился. Как не пойти-то, когда Совет уже решение принял.
Венедикт затрясся так, что едва с лежанки не свалился.
«Дубина пустоголовая! Ты хоть знаешь, что тебя там ждет?»
И давай слова кричать непотребные: «Родиционный фон!» «Одоптацея!» Потом и вовсе распоясался: «Куда ты, - орет, - прешься, кретин, когда имеешь дело, с непредсказуемой, сука, девергенцыей!»
Это Иван Степанович пресек мягко, но решительно. Сказал, что и сам о жене старосты мнения невысокого, но так порочить женщину - это чересчур.
Тут-то хронист и поперхнулся на полуслове. Бороду свою схватил, в рот запихал и давай жевать. Жует - и мычит, жует - и мычит.
Посмотрел Иван на это дело, вздохнул и повернулся, чтобы выходить. А сзади в голову ему полетел кувшин. Если б в последний миг не услышал свист и не уклонился - валяться бы с разбитой башкой на полу землянки.
Подвел бы Совет.
А Венедикт выплюнул бороду и эдак вкрадчиво, будто и не метал посуду, осведомляется: «А что ж староста сам к святой горе не пойдет? Раз уж так тревожно ему за жену?»
Случись что со старостой - кто заменит? Сын свеженародившийся? Так ведь он когда еще вырастет!
А просить уже сейчас пора. Вот и отправляют того, от кого толку для общины немного.
Да и не в старосте дело. Дожди нужны, по всем приметам засуха грядет. А засуха - это верная смерть, и первым помрет Венедикт, потому как его, жабу вредную и бесполезную, хоть и многознающую, подкармливать сразу перестанут. Если только он собственным ядом не питается, как змей-тритон.
Про змей-тритона Иван Степанович добавлять не стал. Поклонился хронисту, объяснил, что все это для блага общества, как сам же Венедикт неоднократно и говаривал (правда, всякий раз почему-то со злобным хохотом). Котика погладил - и к двери скорее, пока цел.
Только на этот раз старикашка ему вслед ничего кидать не стал. Когда Иван уже одной ногой за порогом стоял, вслед ему тихо так попросил, жалобно: «Христом-богом... Осторожнее там, Ванюша».
К полудню сразу два события случились: во-первых, тракт закончился, а во-вторых, Иван Степанович нашел воду.
Мутный ручей беззвучно пробивал себе тропу среди камней. Иван водички зачерпнул, процедил, через песок пропустил, часок прокипятил, отстоял, слил, еще раз процедил - и щепотку зверобоя подсыпал. Зверобой был свежий, ядреный, перед самым началом похода отловленный в подполе. Но Иван все равно еще раз вскипятил, чтобы уж наверняка. Потом и котика напоил, и сам напился.
Без кота и вода не святится.
Он приободрился. Восемь дней шел, все одно да одно. Уж начал грешным делом подозревать, что так и будет всегда - дорога без конца и края. Ан нет, гляньте-ка: вот они скалы, вон оно ущелье.
Даст бог, к вечеру доберется. А там уж и до горы недалеко.
Он потянулся на радостях и бездумно пропел во всю глотку:
- Погладь кота, пока он живой! Люби его таким, какой он есть!
Ахнул - и в ужасе запечатал себе рот ладонью.
Хулу вслух произнес!
И откуда она только взялась?..
Известно, впрочем, откуда. Скорняк давеча, надравшись грибного отвара, пошел гулять по селу, ножичком махать да богомерзкие песни орать. Вот одна Ивану и впиявилась в память.
Блажь напала на тихого скорняка потому, что община им с женой ребеночка не разрешила заводить. Сперва, говорят, докажи, что от младенца не будет ухудшения условий проживания коту. Порядок есть порядок.
Скорняк за свою гнусную ересь был усердно порот монахами. Ивана пороть было некому. Так что он сел на землю, котика вынул и чистосердечно покаялся.
Две заповеди сразу нарушил.
Котик, как всякому известно, не умирает, а только сбрасывает земную оболочку и переселяется в другое тело. Человек смертен, кот же вечен.
Во-вторых, что совсем уж нехорошо, вслух призвал проявить недозволенные чувства. Котика своего любить строжайше запрещено; восхищение и поклонение одни подобают человеку. Ущербное людское чувство распространять на кота - тяжкий грех.
Котик пел под ладонью, льнул, усы топорщил - все как полагается. А у Ивана Степановича на сердце было смурно.
От чужих утаиться можно, от себя не утаишься. Знал Иван, что грех на нем. Давно знал. Оттого и сидел, мрачный, гладил по мягкой шкурке, бормотал молитву.
К котику своему он привязался. До последнего не хотел признаваться, все восторг и преклонение выжимал из себя. Но однажды взял его на руки, лицом к макушке пушистой прижался - и аж сердце зашлось, сперва от радости, потом от стыда.
Котик был беленький, мелкий, коротконогий и хромой на одну лапу. Венедикт про него выразился - некондиционный (Иван уж не стал уточнять, что это значит). На белых щеках у котика черные точки, ну чисто веснушки, а из них усики коротенькие торчат - смешные! И над бровками тоже усики пучками.
Имен у котиков быть не может, имена - они для человека даны. Но Иван Степанович иной раз срывался, называл его про себя: Антоша. Почему Антоша, откуда Антоша - пёс его знает.
Ох, стыд-то какой. И не признаешься никому. Если на исповеди, так мигом кота изымут. Монахи богохульства терпеть не станут.
Чтобы успокоиться, Иван Степанович начал вспоминать наказы. Наказов много, на каждый жизненный случай, но запомнить их несложно.
Не знаешь брода - погладь кота.
Не плюй в колодец, погладь кота.
На бога надейся, а сам гладь кота.
У семи нянек погладь кота!
Проговоришь про себя дюжину наказов - глядишь, и на душе легче.
Он поднялся, вскинул мешок на плечо и двинулся к расщелине.
* * *
Первый человек встретился ему вечером. Едва Иван вошел в ущелье, узкое, как куриный зоб, из-за ближайшего камня метнулась фигура - только шорох осыпающегося гравия донесся. Иван проводил фигуру внимательным взглядом.
Разный народ ходит к горе.
Солнце садилось. Ущелье, сперва раскромсанное тенями, внезапно потемнело все, будто впитав черноту камней, и идти стало совсем тяжко. Иван Степанович назначил себе двигаться до кромешной тьмы, но быстро понял, что ничего из его затеи не выйдет.
Пес бы с ней, с темнотой - видел он и в темноте неплохо. Но дно ущелья определенно перестало быть ровным и пошло резко вверх. Иван Степанович сам не заметил, как начал карабкаться вместо того, чтобы идти. Спохватился, когда началась одышка.
Делать было нечего: он свернул в сторону, отыскал по наитию подобие пещерки, а вернее - два здоровенных обломка, накрытые обвалившимся когда-то сверху третьим, и пристроился между ними.
Теперь, когда Иван засел в своем укрытии, почти слившись с камнями, ему стало ясно, что он ошибался, полагая ущелье безлюдным.
Паломники шли, крадучись, перетекали от стены к стене. За то время, что Иван Степанович бормотал про себя молитву, он насчитал троих и подозревал, что в действительности путников было больше. Просто они умели ходить так, чтобы случайный наблюдатель их не замечал.
И чего крадутся, недоумевал Иван. Должно быть, обиралы где-то поблизости. Но что обиралам брать с поистрепавшихся к концу пути паломников? Неужели харчи и воду изымают, нелюди? И все это - в двух шагах от святого места!
Он крепче прижал к себе мешок.
Про святую гору рассказывали разное. Гора высока, говорили одни, а на вершине ее сидит золотой кот, и если доберешься до его передней лапы и поцелуешь червлен коготь, дарует тебе что пожелаешь.
Чушь, сердились другие. На горе стоит чудный храм, а внутри этого храма - портрет Котэ. Котэ огромен, волосат, собой дивно хорош, а взгляд его до самой души пробирает. Картина еще с древних времен сохранилась, называется сказочно - реригвея! - и сила в ней великая сокрыта. А написано внизу: ПОГЛАДЬ КОТА. ПОГЛАДЬ КОТА, СУКА. Суров владыка к своей пастве! Прикоснешься к картине - скорее молись, и исполнится.
Все не так, кричали третьи. Нет наверху ни храма, ни золотого кота, ни уж тем более реригвеи. А есть пух кошачий, клочьями покрывающий гору. Пух тот надо съесть и исторгнуть из себя, и тогда будет тебе счастье. А коли проглотишь и по жадности тела не исторгнешь, заведется у тебя внутри глист-червяк и будет ругаться матерно с утра до ночи.
Удивительнее всего Ивану Степановичу казалось то, что никто из спорщиков сам на святой горе не бывал. Те же редкие паломники, которые возвращались из этих мест, о пережитом никогда не рассказывали. А если и упоминали о походе, то скупо и неохотно, без подробностей.
Что же они там видели?
Только бы не глист-червяк, думал Иван Степанович в смятении чувств. Он ведь, несомненно, хвостом щекочется и ерзает внутри противно. Все что угодно, только не глист-червяк.
Он сам не заметил, как с этими тревожными мыслями провалился в сон.
Когда Иван проснулся рано утром, кота при нем не было.
Не было и мешка, в котором ночевал котик. Вместо него под ладонью Ивана уютно пристроился ком старой засаленной ветоши.
Иван Степанович отшвырнул подманку, вскочил и заметался по ущелью. В голове ухало равномерно и гулко: украли! украли! украли!
- Антоша! - жалобно вскрикнул он в каком-то помутнении, но вовремя спохватился и замолчал.
Украли котика! Переселился, должно быть, у кого-то из путников свой собственный, вот и позарился недобрый человек на чужого.
Господи, что же делать? Подскажи, вразуми!
Иван Степанович, взмокший от ужаса, опустился на холодный камень. «Не знаешь, что делать - погладь кота». Но как погладишь, когда нету его, нету?!
Иван прижал руку к груди, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Пойти…выследить… отобрать… Вор вряд ли успел далеко уйти. Украл котика - и прямиком к горе бросился.
Следовать за ним? А как найти сквернавца? Мешок у каждого встреченного не обшаришь: убьют или, чего хуже, ноги переломают и бросят тут помирать.
Домой вернуться? Опозоренным, не выполнившим повеления Совета? Забьют монахи, а не монахи - так свои же сельчане. Как первый положенный дождь не пройдет, так и расправятся с виноватым.
Иван Степанович словно оцепенел. Мысли и образы теснились в голове, один страшнее другого.
Не родиться мальчику у старосты… помрет жена родами, как монахи и предрекали… и дождям не быть… почернеет поле выжженное, высушенное, бесплодное, как утроба старухи… Летит спорынь-птица, завывая и плача, и белые перья ее вонзаются в землю, прорастают острыми ледяными иглами, секут все живое. И повсюду голод, и смерть, и слезы.
Но главное - котик мой, котик хроменький, ножки коротенькие, на щечках крапинки! где ты, маленький мой! зову тебя - а не откликаешься, плачу по тебе - а не слышишь. Где же ты, сердечко мое белое, пушистое, куда унесли тебя? господи, верни мне котика моего, и больше ничего не попрошу!
Звон ударил в голове, и стало тихо, и холодно, и очень ясно - как будто сдернули пелену мутного тумана.
Иван Степанович вскинул голову и медленно поднялся.
* * *
Он лежал за невысокой насыпью, по которой змеилась колючая плеть, вылезшая из трещин в камнях. В другое время Иван Степанович к такой гадости даже близко не подошел бы. Но сейчас выбора не было. Когда очередной шип впивался в кожу, Иван только крепче стискивал зубы и терпел.
За насыпью расстилалась почти ровная площадка, обрывавшаяся в двадцати шагах. Залитый вечерним солнцем камень блестел, как слюда.
Он и подумать не мог, что забрался так высоко.
Идти пришлось долго. Почти целый день. В другое время Иван, не отличавшийся ни выносливостью, ни силой, не смог бы проделать такой путь. Несколько раз он думал, что сердце разорвется, не выдержит. Но вспоминал про котика - и карабкался, рыча и плача, все выше и выше.
К счастью, фляга, которую он наполнил из ручья, оказалась прицеплена к поясу, а не осталась в украденном мешке. Без воды здесь делать было нечего, хоть сразу ложись и помирай, или грех бери на душу - отнимай припасы у других путников. Иван Степанович за день обогнал четверых, из которых один, похоже, стоял на пороге смерти: серый, исхудавший, с взглядом бессмысленным и диким. С губ его срывался какой-то неразборчивый клекот. Иван, безумцев с детства боявшийся до оторопи, этого обошел без лишних раздумий и двинулся дальше, только изредка оглядываясь, чтоб не подкрался и камнем не забил.
Нельзя было Ивану помирать здесь, никак нельзя.
Он шел к горе. Что бы ни ждало его там - храм ли, или дивный зверь с червленым когтем, а может вовсе золотой шар, хотя это было бы совсем уж странно - Иван Степанович знал, о чем попросит. Верни мне, скажет, котика моего. Если ты только одно желание исполняешь, то исполни это. Плевать мне на сына старосты. Плевать на засуху. Возвращусь, посажу Венедикта на закорки и пойдем искать другие края: он с котиком - и я с котиком, он умный - я дурак. А камнями попробуют забить, так я отобьюсь. Честное слово, отобьюсь. Только сделай, чтобы Антоша вернулся.
Знаю, что котиков любить нельзя. Но зачем же ты тогда сотворил, что он у меня в душе угнездился, пригрелся и лежит, будто так оно и задумано?
Когда он вышел к пропасти, то в первый миг решил, что ему от усталости чудится. На краю площадки стояли, скособочившись, ржавые две клети, каждая в полтора человеческих роста, а от клетей вверх по скале и вниз тянулись тросы. Иван Степанович подобрался к краю, клети потрогал: настоящие! железные! Не сразу усмотрел, что в углу за ними что-то вроде катушки огромной, рычагами ощетинившейся во все стороны.
Глянул вниз и отшатнулся - высоко.
Получалось, он скалы насквозь прошел.
Только не было за ними никакой равнины.
Была гора.
С первого взгляда она разочаровала Ивана Степановича. Не гора, а пригорок какой-то, а у подножия - невысокая постройка: то ли избушка, то ли хибарка - отсюда не видать. Идти до нее всего ничего, если только спуститься вниз, а как спустишься, когда скала отвесная?
Иван Степанович огляделся, увидел в стороне насыпь и заторопился к ней. Он сам не понимал, отчего его так тянет укрыться. Может, просто неуютно стоять на эдакой верхотуре, продуваемой всеми ветрами, от которых даже трос в руку толщиной воет горестно, стоном стонет. Как бы там ни было, за валом камней Иван почувствовал себя куда спокойнее, несмотря на колючую змеиную плеть.
Он стащил с себя башмаки, приложил камешки к волдырям. Ступни и пальцы были стерты до кровавых мозолей. Это ничего, сказал себе Иван Степанович, это пройдет. Послюнявил камешки, прижал к ранкам и стал смотреть вниз.
Как же туда добраться? Неужели по тросам ползти?
Кроме спуска, его смущало еще кое-что. Про гору и ее несоответствие ожиданиям он решил пока не думать. Но вот путь по низу до горы… Что-то с ним было не так.
Дорога камнем выложена, не то желтым, не то белым, сильно и зло вспыхивающим на солнце - аж глаза слепит. По обочинам кусты вздыбились - синие? зеленые? - не разобрать. А за кустами - склон, весь в дырах черных, будто изъеден-источен червем гигантским.
Иван Степанович сморгнул выступившее от ветра слезы и вгляделся еще.
А это что еще за чертовщина? Дерево торчит кривое, а ветки как будто под страшной тяжестью обломаны. Толстые ветки-то... Что ж за напасть такую они не выдержали?
Только он хотел привстать, чтобы с краю повнимательнее все рассмотреть, как послышались шаги и изможденный безумец, которого он обогнал утром, выбежал на площадку. Иван на живот плюхнулся, замер, глядит сквозь колючки. Забыл даже думать, чтоб глаза беречь от игл.
Паломник вел себя уверенно, словно не первый раз здесь был. Подошел к клети, схватился за решетку и без лишних раздумий дернул.
Заскрипело, осыпалась ржавая пыль, тут же подхваченная ветром, и дверь распахнулась.
Забравшись внутрь, сумасбродец живо принялся раскручивать какой-то маховик, и с оглушительным скрежетом, от которого у Ивана Степановича зубы свело, кабина поехала вниз. Он и начало молитвы не успел прочесть, как она пропала из виду.
Не веря своим глазам, Иван подполз к самому краю и перегнулся.
Клеть опускалась, раскачиваясь и сшибая камни. Доехав, она с грохотом бухнулась на землю (по четырем сторонам брызнула мелкая галечная крошка), и паломник выскочил наружу, что-то выкрикивая.
Только тут Иван Степанович заметил, что у безумца не один мешок, а два. Первый закреплен на спине, а второй в руках болтается. Паломник потоптался на месте, взвизгнул и припустил по дороге.
Мчался он с невероятной скоростью и должен был в кратчайшее время добраться до избушки.
Иван Степанович даже дышать перестал. Неужто ему сейчас чудо будет явлено?
До пригорка безумцу оставалось всего ничего, когда из ближней черной дыры скользнула бесшумная тень. Распластавшись по земле, дотекла в один миг до дороги - и вскинулась в полный рост за спиной бегущего.
Иван Степанович хотел заорать, да не смог. Только булькнул, словно в горло воды налили.
Зверь был огромен и чудовищен. Когти скребли по камням, бешено охлестывал бока длинный хвост. Издав полный ярости, душераздирающий вопль, тварь припала к камням и вздыбила иссиня-черный загривок.
Сейчас прыгнет, понял Иван.
Понял это и несчастный безумец. Не останавливаясь, он обернулся к твари и с воплем швырнул ей в морду мешок.
Из развязанного мешка на лету выпал котик и шмякнулся на четыре лапы.
Чудовище метнулось к нему быстрее, чем бедный маленький хранитель успел мяукнуть.
Сверкнули оскаленные зубы, мелькнуло что-то багровое - и долгий хриплый рык огласил окрестности. Долго, долго стояло оно, склонившись и подергивая хвостом.
Когда же тварь вскинула морду, котика на дороге больше не было.
Иван Степанович всхлипнул и потерял сознание.
Солнце над горизонтом висело серебристо-белое, в кровавых потеках. «Это у меня в глазах темные пятна скачут, - понял Иван, протирая веки. - Перележал на жаре».
Он с трудом поднял голову и поглядел вниз. Дорога была пуста.
Добравшись до насыпи, Иван колол руку иголками до крови, пока не почувствовал, что окончательно пришел в себя. Глотнул воды - и зашевелились мысли.
Зверь, без всякого сомнения, был котом. Невообразимых размеров, чудовищным, но котом.
В голове у Ивана кто-то сдержанно хихикнул: «Вот такие тут котики, говорят. Стражи, говорят. А кто-то шепчет - демоны. Все разное говорят, слава котику».
Иван затылком приложился об камни, чтобы голос извести. Иначе и с ума сойти недолго.
Никто ничего не говорит, и уж теперь-то ясно, почему. Потому что каждый, кто до горы дошел, котика своего на погибель бросал. Видно, не может чудище устоять перед мелкой добычей, непременно ее терзать кидается. А пока оно так глумится, и рвет, и жует, можно успеть спрятаться на святой горе.
Понятно стало и то, для чего безумцу понадобились два мешка. По котику в каждом: туда дойти - и обратно живым вернуться.
Иван Степанович даже зажмурился, когда все это осознал. Господи, как же так можно?! Ведь каждый с детства знает: сам погибай, а кота выручай. Люди-то эти, они ведь не котика теряют - они душу свою теряют! В ад, считай, своими руками отправляют. Что же такого хотят они от святой горы, если даже душой готовы пожертвовать?
Вот поэтому паломников здесь мало. А он-то, дурень, гадал - как это сюда еще обозы из желающих не тянутся! Даже объяснение придумал: мол, большинство людей вполне своей жизнью довольны и не желают никаких препятствий преодолевать на пути к счастию.
Дурак, дурак…
Как же ему самому добраться до храма? Мимо зверя не пройти, если не отвлечь его чем-то.
Иван Степанович с такой силой сжал голову руками, что больно стало.
Думай, дурень, думай!
Вспомнил Венедикта, умнейшего человека - не помогло. Вспомнил село родное - еще хуже стало. Тогда представил он котика своего: как тот по утрам под ногами вьется, хвостик тощенький закручивает в загогулину и лапой эдак Ивана Степановича трогает ласково. Мол, не бойся ничего, Иван, кот с тобою.
И тут само собой открылось, что нужно делать.
Он встал и торопливо, чтобы не дать себе возможности испугаться, пошел к оставшейся клети.
* * *
Ждать внизу ему пришлось недолго. Кабина вздрогнула и поехала наверх. «Умный человек пришел, - подумалось Ивану Степановичу. - Сообразил, как ее поднять».
Да только ему без разницы, умный или глупый. Главное - чтобы опытный.
Обзор Ивану закрывали переплетения синих ветвей. Пока он сюда спустился, пока прокрался от подножия скалы, едва не поседел: все боялся, что услышит его тварь, кинется из норы. Один раз почудилось шевеление внутри черноты - упал, в землю вжался, дышать перестал.
Потом пополз, куда деваться. Надо было спрятаться так, чтобы раньше времени ни страж дороги не заметил его, ни человек.
Затея у Ивана была простая: следовать вдоль дороги за очередным паломником, скрываясь за кустами, а едва только тот котика бросит зверю, выскочить на дорогу и мчаться со всех ног к горе. Так себе затея, но иного способа добраться до цели он не видел.
Бегал Иван Степанович плохо, да что там - паршиво бегал, прямо сказать. Где не споткнется, там в яму провалится. «Может, монахи потому и выбрали мне хромого котика, - вдруг подумалось ему. - Может, у них шутки такие».
Он даже заулыбался. Потом долго пытался губы на место вернуть, уж и пальцами их стягивал, а они все ни в какую: будто застыли.
Так что когда из кабины вышел человек, спрятавшийся в зарослях Иван Степанович встретил его улыбкой.
Путник на вид был немолод и благообразен. Личико круглое, гладкое, сам ладно сбит и не идет, а будто катится. Опытный, понял Иван: возле клети задерживаться не стал, озираться и не думал: сразу шмыг на дорогу - и шпарит к горе. Иван Степанович пригнулся, пропустил его и, на десять шагов позади, помчался следом.
Только у паломника под ногами камни гладкие, а у Ивана - песок, да буераки, да ветки-сучья корявые.
Никогда в жизни Иван Степанович так не бегал. А сказал бы ему кто, что может так бежать - не поверил бы. Черные норы все ближе, сердце ухает все громче: бум! бум! бум! Из горла крик рвется, а Иван его вглубь давит, проглатывает: нельзя кричать, крикнешь - верная смерть. Себя погубишь, кота не вернешь. А в голове снова голос, да только на этот раз не глумливый, а отчаянный: беги, беги, Ванюша. Успеешь. Вымолишь себе котика обратно. Потом будешь думать, как обратно попасть, потом, а сейчас только беги, родимый, не останавливайся!
Краем глаза справа Иван Степанович уловил движение. А затем как будто банку с черной жижей опрокинули - демон вытек из норы и в два прыжка оказался у края дороги.
Голос в голове вскрикнул жалобно: не смотри!
Поздно. Всего один взгляд бросил Иван Степанович, но ноги ослабели, словно кто ударил сзади под колени со всего маху. Иван запнулся о ближайшую кочку - и полетел лицом в песок и камни.
От сучка, целившего в глаз, ладонью закрыться успел, но острие вошло в руку. Что-то хрустнуло, брызнуло горячо, и Иван вскрикнул от боли.
Демон замер, обернулся, обшарил глазами дорогу и заметил человека за кустами. Иссиня-черная шесть встала дыбом. Зрачки сузились, и зверь медленно, плавно двинулся к новой добыче.
Иван застыл на коленях, покачиваясь. Хотел крикнуть в спину убегавшему паломнику: «бросай! что же ты ждешь?!» - но крик не шел, будто закончился на последнем вопле. Песок скрипит под тяжелыми лапами, ветки трескаются, будто огонь их пожирает, и уже почти рядом смерть страшная, нечеловеческая.
«Господи, прости! жил глупо и помру как дурак!»
Как вдруг путник словно услышал мольбу Ивана. Вытащил из мешка что-то и, не оглядываясь, бросил себе за спину.
Иван Степанович на мгновение глаза закрыл от слабости и ужаса. А когда поднял веки, увидел: на дороге сидит, озираясь, маленький белый котик - по щекам черные крапинки россыпью.
Сердце Ивана Степановича два раза ударило, будто кулаком изнутри, и остановилось. Тихо-тихо стало: ни шороха песка, ни хруста веток, ни топота удирающего вора. В этой звенящей, слепящей, яростной тишине он увидел, как медленно-медленно, почти лениво черный демон отворачивается от него и устремляется к котику.
Солнце раскалилось добела и взорвалось, и вместе со звоном осыпающихся осколков к Ивану Степановичу вернулась способность слышать.
- А-а-а-а! - страшно закричал он, выдернул острие из руки и бросился демону наперерез.
Будто и не было предательской слабости. Выбежал на дорогу в двух шагах от Антоши и встал между ним и зверем.
Демон неторопливо шел прямо на них.
- Не дам, - хрипло сказал Иван Степанович, загородив котика, и зачем-то широко расставил руки. - НЕ ДАМ!
Тварь была уже совсем близко. Его обожгло горячим дыханием.
- Антоша, беги!
Зверь прыгнул, и стало темно.
* * *
ТЕМНО
ТЕМНО
ТЕМНО
И был голос, и голос рек:
Бог есть любовь.
Но черта с два ваши монахи расскажут вам об этом.
Они и сами не верят.
Задумывался ты хоть раз, отчего запрещено любить нас, а только почитать и восхищаться можно?
Потому что ни почтение, ни восхищение ничего не стоят.
Никто из тех, кто творил из нас кумира, не защитил нас.
Сотни и сотни человеков шли за исполнением желаний.
И восхищались нами, и молились нам.
Но каждый бросил котика своего на растерзание и бежал, смертью его прикрывшись от того, кого считал чудищем.
Ибо только любовь защищает.
Любовь оберегает.
Любовь дарует силу.
А кто вздумает смеяться над тем, что это любовь всего лишь к котику, того бей и гони от себя, ибо не понимает ничего и душонка у него дырявая.
Монахи оберегают ваш мир новорожденный, запрещая любить нас. Только тот минует стражей горы, кто пожертвует котиком. Исполнится желание, и мир ваш продолжится.
Но не ведают того, что рядом - мир другой, где трава зелена, и цветы душисты, и мыши толстые, румяные живут под корнями дерев.
Прости, я увлекся.
Так вот, послушай.
Все чудовища рождаются и живут внутри вас.
Но не в тебе. Ибо встал на защиту, и презрел смерть ради другого.
Ты, человече, самый человечный из всего рода людского. Хоть и не самый умный, если уж начистоту. Но, как видишь, это и не важно.
Владей же и управляй нами, как и положено человеку. Передаю в твои руки род наш.
И помни: не знаешь, как поступить - погладь кота.
Да будет так.
* * *
Иван Степанович открыл глаза.
Он лежал на склоне той самой горы, которую называли святой. Рядом сидел Антоша, изогнув тощий хвост загогулиной, и застенчиво трогал Ивана лапой.
Иван Степанович сел. На лежащее рядом свое тело взглянул с мимолетным удивлением. Экий он, оказывается, был несуразный! Да что уж теперь...
Светало. Низко-низко над землей толпились облака, пушистые, как коты. Казалось, кто-то большой с небес позвал их завтракать.
Свежий утренний ветер взъерошил Ивану волосы, промчался по долине. Облака разошлись, и он увидел вдалеке волнистые холмы, поросшие долгой травой, а на ближнем холме - дом бревенчатый.
Возле дома ходил кругами иссиня-черный кот, макушкой терся об угол крыши, улыбался, усы топорщил.
Иван Степанович поднялся, подхватил Антошу.
- Пора нам, дружочек. Вот только Венедикта надо будет забрать.
И пошел к своему дому, по колено утопая в зеленой траве.
Автор: Эйлин О'Коннор